[indent] Дороги были размочены не только непрекращающийся ливнями, но и — кровью. Сквозь тошнотворный запах железа, что оседал под языком и не вымывался даже студеной водой, пробивалась свежесть земли, и было в этом что-то. Что-то мешающее дышать свободно и легко, как раньше; в голове — воспоминание о луговой траве до колен, о петляющей тропе, о облаках, что нес ветер к горизонту, о детском смехе. Лоран видел иные поля — на солнце они золотились, волновались с порывами сильного ветра, что прибывали в края Солариса с беспокойного моря. А сейчас. Сейчас перед ним только трупы, чье тепло давно приняла земля, остывшие и обезображенные; серое небо, что с каждым мгновеньем все сильнее наливалось мглой, опасной и тяжелой. В дымке тумана воздух уже не чудился легким, Лоран вмиг почувствовал его вес. Он провел на Схаласдероне всего три дня, ничтожные и жалкие семьдесят два часа; все, что смог — бессмысленно потерять глаз и увидеть трагедию.

[indent] Солнечный свет, падая на грандиозные и величественные башни Солариса, заставил его отвернуться. Лоран прятал лицо за тенью капюшона не из-за стыда или тягостного ожидания наказание за своеволие, ему чуть ли не впервые больно смотреть на стерильно-белый город. В уголках глаз застыли слезы, и даже бинт потемнел, намок. Шум воды раздражал, счастливые лица прохожих отвращали, грохот отворяемый ворот бил по вискам. Все вокруг потеряло прежнее очарование, юноша, столкнувшись с ужасом войны, вдруг потерял способность видеть свет во всем, что его окружало. Крики все еще эхом звучали у него в голове, застыли в ушах, отчего все остальное — крики зазывающего покупателей торговца, детский заливистый смех, оживленные беседы женщин — доносились приглушенно, будто по ту стороны толщи воды.

[indent] Шаги — оглушительно громкие, гулкие в просторном коридоре — заставили его вздрогнуть, обернуться; но свет по-прежнему золотил летающую пыль, портреты по-прежнему безразлично взирали на всех с высоты стен. Коридор был обезоруживающе пуст. Никто не цеплялся за штанину, оттягивая и не давая сделать и без того сложный шаг, в отчаянной попытке ухватить за жизнь; ноги уже не увязали в грязи, от неё остались только следы. Следы, которые сегодня же сотрет с дорогих ковров и мраморных полов прислуга. Ничего этого больше не было, но отчего-то ноги не слушались, отяжелели и одревеснели; Лорану будто-то бы снова два-три года и он заново учится ходить. Война всего за три дня легла на светлые волосы редкой сединой. Он согнулся под её гнетом, но вытянулся морально. Будто бы, наконец, прозрел. Столкнувшись со смертью настолько близко, осознал, насколько недолог его век и засомневался в выстроенных ранее ориентирах. Он потерял не столько глаз, сколько опору.

[indent] Отсюда начнется его путь взросления. Лоран ощущал это, но пока не понимал, не осознавал.

[indent] В просторном зале воздуха столько, что любой бы, вернувшись с полей сражений, ощутил бы насколько он острый. Двухэтажные узкие окна преломляли свет, окрашивали в разные цвета; фрески и помпезный мрамор. Величественно, роскошно. Таким был Соларис, такой есть и зал для приема гостей. Лоран, не дурак, он понимал, что его ждут не теплые объятия, крепкие, полные тревоги, а наказание; он только сын, осушившийся слов опекуна, но и подчиненный, что пошел против приказа правителя, деоса. Место обусловлено их ролями, их статусами, никак не чувствами и эмоциями. Тонатос — тот единственный, которому он искренне хотел рассказать обо всем, что видел; выплеснуть тот ураган, что поселился за три дня. Но есть что-то над эмоциями и привязанностями; Тонатос любит порядок во всем, в тоже время, кажется, подлинная суть Лорана, в действительности — хаос. Он никогда не мог усидеть на месте, он никогда не мог запомнить все правила, он никогда не мог быть тем, кем его хотели видеть.

[indent] И прежде чем Тонатос смог заговорить, за секунду до того, как с хлопком закрылись двери за спиной юноши, он прервал клокочущую тишину.

[indent] — Я не мог поступить иначе, — в его голосе ни обиды, ни грусти, ни твердости; ничего. Лоран чтит правду, и вот она. Во всей красе. — И ты, — он чувствует неодобрительные взгляды окружавших их людей. Он ощущает каждый их упрек. Но Лоран с детстве обращается к деосу необычайно свободно. И последний это позволяет, — это знаешь.

[indent] Будто на поле сражения привел не кривой почерк матери, а судьба. Будто он должен был там оказаться, чтобы, наконец, признать: в гонке со временем невозможно выиграть, но придется попробовать.

У ВОЙНЫ УРОДИВОЕ ЛИЦО

[indent] Вместо раскатов грома и вспышек молний на горизонте в белой дымке тумана — гул орудий и всполохи взрывов. Темно-зеленая ткань шатра хлопала на промерзлом ветру. Внутри люди суетливо бегали от одной койки до другой, будто бы не замечая отголосков февральского мороза. Госпиталь располагался ближе к линии фронта, чем полагалось; врачей и санитаров не хватало: слишком многие полегли в последних сражениях и в спешных и неуклюжих попытках отступить при натиске советских войск. Некоторым медсестрам пришлось взять стандартные аптечки и отправиться в бой, чтобы прямо с полей вытаскивать раненных. Желающие были, и не так уж мало. Люди удивительно быстро привыкают к жестокости и учатся жить в практически невыносимых условиях. Еще пару лет назад, будучи наивной сельской девчонкой с кучей больших идеалов, Элизабет бы восхищенно воскликнула и подивилась, сколько смелости умещается в маленьких и обычных женщинах. Но шел уже сорок третий, немецкая армия начала сдавать позиции. Элизабет видела достаточно. Теперь она сама вызывается в ряде тех, кто готов заменить павших санитаров. Не потому что она героически храбра, просто... если есть работа, кто-то должен её делать.

[indent] Элизабет схватила за ворот шинели солдата покрасневшими на морозе пальцами. Парень простонал и открыл глаза; в них читались и страх, и растерянность, и пустота, словно он не мог ничего рассмотреть и мир вокруг плыл и растекался. Слова заглушал шум работающих орудий. Как бы низко Лиззи не нагибалась, как бы не тянулась чуть ли не к самому уху, солдат её не слышал, только издавал плохо различимые звуки. Контузия? «Вы слышите меня? — наверное, вопрос глупый. — Я донесу вас до госпиталя. Не теряйте сознание! Смотрите на меня». На холоде чужое тепло чудилось обжигающе ледяным. У парня проблемы явно не только внутренние, нога повернута неестественна. Элизабет старалась быть аккуратной, но удавалось ли ей это? Едва ли. Под тяжестью тела солдата ноги не слушались. Она смогла дотянуть его до окопа. При каждом движении раненный чуть ли не взвывал от боли. Последний его крик Элизабет уже не расслышала; волна от взрыва толкнула их вперед. Не удержавшись, свалилась в окоп чуть ли не спиной вперед. Тело солдата скатилось следом. Со вторым залпом в лицо полетели ошметки промерзшей земли, мелкие камни и снег.

[indent] В глаза ударил яркий свет — Элизабет тут же резко закрыла глаза, сморщилась в отчаянной попытке защититься; реакция была необдуманной, мгновенной, но в уголках уже застыли слезы, а темнота век не успокаивала и была куда светлее, чем обычно. Через миг из-под спины, саднящей от удара о стену окопа, ушла опора. Тело налилось тяжелым ощущением невозможной легкости. Почувствовать живительную темноту и под руками — твердую поверхность, Элизабет открыла глаза. Она каким-то необъяснимым способом попала в темный коридор. Ни снега, ни грохота взрывов, ни криков, ни стонов — ничего, кроме темного тумана; ни запахов, ни звуков. Тишина. Необъятная и прожорливая. По спине пробежали мурашки. Лиззи невольно поджала пальцы. Было относительно тепло. Где она? Элизабет потряхивало то ли от наплыва чувств, то ли от удара, то ли от грохота разорвавшегося слишком близко снаряда. Видимых сильных ранений не было, стонущего солдата — тоже. Но поднималась она явно заваливаясь, неуклюже покачиваясь и прижимаясь к стенам, ища точку опоры. По, кажется, бесконечному коридору-лабиринту Лиззи брела не долго. Или ей так только чудилось? В какой-то момент вновь последовал толчок, и она упала в яркий свет.

[indent] Вывалилась руками — в снег, мягкий, пушистый... чистый? Глаза слезились, а влажные следы на лице тут же обдул прохладный ветер. Лиззи съежилась, дрожа. Вновь появились звуки, но доносились они сквозь пелену приглушенно, еле различимым эхом. Первая лихорадочная мысль — у неё самой уже и контузия, и потеря сознания. На фоне чего уже и галлюцинации, и дикая слабость. В теле ощущалась ломота, чертовски неприятно! Запах зимней свежести дурманил. Он был будто бы... сладким. Оседал под языком. От грохота за спиной ноги налились ватой, в голове заиграла звенящая пустота, а в глотке застряла подступающая тошнота, но Элизабет не дернулась. Даже как-то умудрилась подняться. Обернулась.

[indent] Вместо разрывающейся земли, пыли, грязи и дыма — осыпающие черное бездонное небо фейерверки.

[indent] — Где я?

[indent] Голос охрип, сел, и слова было трудно разобрать. В горле запершило, будто бы его стянуло сухостью. Головная боль зудела и не отступала, нос резало от морозца и запахов, а на щеках появились слезы. То ли от вновь болезненно яркого света — всполохи фейерверка окрасили небо цветами — то ли от приливших к лицу чувств. Эмоции клокотали, но было их так много, что Лиззи уже и не понимала, что к чему. И лишь спустя мгновенье, которое для неё растянулось до минуты, она смогла расслышать звуки отчетливее и заметить позади движение. Здесь рядом были люди. Но сил что-то сказать пока не было. Лиззи стояла, как можно ровнее, из последних сил, отчаянно вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в тканевую лямку сумки, что отрезвляюще оттягивала плечо, с аптечкой.

[indent] Где она? И что происходит?

[indent] Сердце гулко стучало в груди.